Ж-л  «АПОЛЛОН» ноябрь – декабрь 1916 г. №№ 9 – 10

«МИР ИСКУССТВА» Выставка этюдов, эскизов и рисунков

Находятся чудаки-критики, пытающиеся порицать или хвалить выставки  «Мир Искусства» во всем их составе. Поистине они донкихотствуют, видя великана там, где лишь мельница, видя идейную группу там, где лишь ряд отдельных художников. Тем паче они донкихотствуют, что сами представители  «Мира Искусства»  не однажды повторяли нам о своем желании быть только  в ы с т а в к о й, но отнюдь не идейным направлением. Зачем же эти ненужные попытки преувеличить значение данных выставок, когда об этом не просят сами устроители? Взгромождать тяжелые латы на мирные плечи граждан, вкладывать рыцарский меч в руки, более привыкшие к гусиному перу или даже к пряже... Вот – медвежьи услуги слишком мечтательных друзей! Посмотрите же на дело проще, и мы будем гораздо ближе к истине. Пусть назойливый скептик будет допытываться, что же означает на самом деле марка -  «Мир Искусства»; его успокоить очень легко, указав, что это отнюдь не  з н а м я,  а скорей деловой знак. Не манифестация какого либо движения, а лишь ставка различных художников, сообща снявших помещение. Пусть этот же или какой любой другой, столь же надоедливый скептик спросит: так почему же некоторых на эти  «внепартийные»  выставки принимают – ну хотя бы таких, как Зельманова, Верейский, Лагорио, Симонович, а некоторых, говорят, не принимают?

Я обращаю внимание читателя на мою оговорку -  г о в о р я т,  так как для меня лично это только  «слух», который я не проверял и не хочу проверять, т. к. безусловно доверяю вкусу жюри  «Мира Искусства», которое уже в течение многих лет подбирало членов своих выставок с исключительным изяществом и тактом. В самом деле, чем бв отличался  «Мир Искусства»  хотя бы от  «лавочки Ауэра», если бы широко раскрыл двери решительно для  всех желающих. А между тем, я думаю, смешно и доказывать сейчас, что такое различие   е с т ь, и есть оно именно потому, что  «Миром Искусства» делается определенный подбор. Нет никаких сомнений, что если жюри названного общества приходится делать выбор между каким либо буйным и темного происхождения незнакомцем и хорошо известным своим примерным поведением, а также своим искренним намерением позаняться хотя бы немного живописью знакомым, то выбор падет на второго. Этим-то объясняется участие в данной выставке таких, как уже названные мной, или, например, еще таких, как Дыдышко, как Кац, Шестопалов или Шитиков...

Итак, перед нами выставка различных художников, которым и следует посему рассматривать различно. Впрочем, можно отметить одну любопытную черту, чуть ли не общую всем участникам выставки: это – прихотливейшее разнообразие влияний, запечатлевшихся в их произведениях.

Так, в прелестных зимних этюдах Билибина мы вдруг находим отзвуки акварелей Щербова; в тонко прочувствованных пейзажах Добужинского встречаем  Крымова, а в карандашах- неожиданное влияние Григорьева; в недурных опытах Шагала в одно тесто замешены Матисс с Нестеровым и Столицей; Мильмам пробует соединить Сезанна и Петрова-Водкина с доморощенными достижениями, а Нивинский бьется над еще более трудной задачей, примиряя Пастернака с Лансере, Сарьяна с Жуковским. Однако не все заражены такими всепримиряющими настроениями; напротив, некоторые поражают своей исключительной привязанностью к какому либо одному образцу. Так, Щекотихина с достойной уважения преданностью перепевает в  «Нечистом месте»   Рериха; Огранович в  «Вечере на Капри» - Коровина; Зилоти в  «Тигрице» чуть ли не копирует Серова, в Кругликова в своих силуэтах соперничает со столь же приятными силуэтными шутками Бенуа.

Конечно, в такой односторонности нет вовсе чего либо дурного; наоборот, следует приветствовать появление  «школ»  у таких мастеров, как Рерих или Коровин, или Бенуа; мы ждем и заранее горячо приветствуем появление целых групп таких  «одностронних»,  однако они интересны именно как группы, тогда как их выступления порознь, пожалуй, и не имеют определенных оправданий.

Тем более, что они могут даже ввести в заблуждение; неопытный наблюдатель примет их, пожалуй, не за  «школы», не за безобидные отражения того или другого мастера, а за представителей  «индивидуального»  течения -  о с о б е н н ы х   в о   ч т о  н и  с т а л о, хотя бы ценой движения вперед. Печальным примером такого течения является  «Персей»  Калмакова; но конечно. Таких, как Щекотихина или Огранович. Мы только по недоразумению могли бы причислить к названному уже давно отжившему эпоху своего расцвета движению.

Браз, Кончаловский, Кустодиев, Линдеман, Машков, Нарбут, Остроумова-Лебедева, Чехонин – дали работы, столь согласные с уже установившимся нашим представлением о границах и особенностях их мастерства, что, пожалуй, нет нужды здесь подчеркивать, что они ничуть не изменили однажды достигнутой ими высокой техники. Можно только указать в новую похвалу названным художникам, что им удалось найти какие-то линии, удивительно согласущие их друг с другом. Ранее такие мастера, как, например, Кончаловский и Чехонин, нам представлялись непримиримыми; однако теперь натюрморты Кончаловского или Машкова, с их весьма изящно вклеенными в холст обрывками газет и бутылочными этикетками, кажутся вполне приличными панданами к прелестным рукоделиям Сомовой-Михайловой и изумительно сделанным миниатюрам Чехонина.

Несколько в стороне, как всегда, стоит Петров-Водкин с его грандиозным портретом. Странный художник! «Москвич», во что бы то ни стало стремящийся заразиться петроградской рассудочностью; сильный живописец, мнящий себя литератором... Зачем? Казалось бы, сам дух времени, да и искания большинства современных художников влекут как раз прочь от графичности в живописи. Точно Петров- Водкин всячески хочет стать  «мир-искусником», хотя на самом деле он... А кто он на самом деле? Посудите сами, разве подлинный  «мир-искусник» вздумал бы одно женское лицо раздвинуть на саженный холст, разве он сочетал бы столь жестко, даже неприятно, краску зрачка и брови со сплошной, лишь разбавленной белилами охрой кожи лица, как это делает Петров-Водкин?

Впрочем, ведь мы же условились считать  «Мир Искусства»  только выставкой   р а з л и ч н ы х  художников, и затем – где и в какой группе  Петров-Водкин показался бы   с в о и м? Странно положение этого странного мастера, игрой судеб зачисленного чуть ли не в те же ряды никчемных индивидуалистов, где фигурируют такие. Как Калчаков, когда все особенности его дарования требуют обрамления в виде  «школы», когда он имеет данные, почти право, стать главой целой живописной ветви!

Другое дело Григорьев, мастер совершенно не тоскующий по школе, однако шутя вербующий себе подражателей, и притом даже среди старших своих соратников, чудесными особенностями своего карандаша, чуть ли не собирающегося заполонить всех наших рисовальщиков, и все-таки и здесь, в противоположность Петрову-Водкину, -  л и т е р а т о р, который никогда не станет   ж и в о п и с ц е м.

Григорьева надо поздравить с большой победой; ему удалось  (наконец-то!) соединить столь различные ранее у него техники, карандашную и масляную. Теперь в работах маслом ему удается сохранить всю силу и все особенности карандашных набросков. Теперь он вдруг предстал перед нами как художник очень цельный, чуть ли не

з а к о н ч е н н ы й. Определенной законченностью, уверенной силой своей руки Григорьев сейчас положительно господствует над всей выставкой... я бы хотел сказать,

з а в е р ш а е т   ее.

В его манере, слишком утонченной, до ненужной приторности, слишком законченно небрежной, до   п о з ы, мы не видим сильных путей к мастерству; в его работах маслом  скорей мерещатся какие-то концы, а не начала, какие-то сладкие   о м и р а н и я... Уж не намечаются ли в нем чему-то окончательные итоги? – в нем, так гармонично и так последовательно возросшем на разнообразнейших поисках и опытах многочисленных выставок  «Мира Искусства».

Вс.Дмитриев