Всеволод
Дмитриев
художественный
критик
1889-1919

«Аполлон» - Октябрь – декабрь 1917 г. №№ 8 – 10

                                                      

ХУДОЖНИЦЫ

                                                  В с е в о л о д    Д м и т р и е в

 

Осознание особенностей и силы своего таланта – дар столь же редкий, как гений; обыкновенно же это осознание приходит лишь с годами, ценою жизненных ущербов и усталости, тогда, когда девственная воля наконец истрачена на напрасные помыслы, неверные поиски и ненужные дерзания.

Зачем ненужная дерзость тому, кто родился уже бескрылым? Мы будем наблюдать лишь потешные прыжки и никчемную муку, и счастлив тот, кто вовремя отказался от тщетных потуг, кто имел силы и гордость вовремя сказать себе твердо: у меня крыльев нет, так буду же достойно   х о д и т ь!

Женские творческие искания идут несколько по иным путям, чем мужские; то, что художник добывает годами, тягостной борьбой и унизительными поражениями, то же самое художнице в большинстве случаев дается    п р о с т о, как подарок, еще в колыбели. Сама природа, явно больше оберегая женщину, вложила в нее большую меру жизненной трезвости, спокойной рассудительности и смиренной покорности. Впрочем, может быть, необходимо бесконечное распятие художников, их слепые взлёты и нелепые падения, чтобы зато один хотя бы из них вкусил подлинное вдохновение; и если художнице женская жизненная мудрость  и    т а к т   позволяют счастливо избегать напрасных терзаний, то назовите мне хотя бы одну художницу, которая действительно знала бы толк в возвышенном нектаре творчества!

В мировой истории мы знаем примеры, когда художницы, казалось, забывали о скромном предназначении своего художества и домогались чести ковать судьбы живописи, - но это только    к а з а л о с ь.

Ангелику Кауфман и Виже-Лебрен мировая слава вознесла так высоко, что поистине они могли бы властно повлиять на весь дальнейший ход художественной истории; однако в конечном счете они повлияли лишь на моды. Не виновата была прекрасная Ангелика, что Винкельман и Гёте, в благодарность за ее отличные обеды и фальшивые портреты, пожелали увидеть в ней воплощенного гения. Точно так же не виновата была Виже-Лебрен, если ее добросовестные картинки причесок и костюмов европейскими дворами были восприняты, как новый Рафаэль. Вспомним еще венецианку Розальбу Каррьера: ее пастели, давшие ей мировую славу, поражают безмятежнейшей ровностью исполнения, постоянной, одной и той же мерой прелести и совершенства; однако потому ли они таковы, что Розальба в юности была кружевницей, или же славная венецианка потому-то и была прекрасной кружевницей, что всю жизнь лишь   п л е л а, равно  «плела и кружева, и пастели»? Тревожная душа Марии Башкирцевой, казалось, должна была бы вывести ее из слишком смиренного круга женских дерзаний, но нет, и здесь сказалась вечная слишком трезвая расценка искусства женщиной, вечная подмена вдохновения – любованием,  п и с ь м а  - «плетением»; и когда вглядываешься в превосходные женские и детские головы Башкирцевой, то хочется представить себе ту же художницу менее честолюбивой, взбудораженной и молодой... Что же, из нее бы вышла тогда славная единомышленница и соратница хотя бы Елизаветы Бём, такой же ценный и неподражаемый мастер, но и столь же замкнутый в безмятежный круг трудолюбивого  «плетения». Их целая рать, если даже возьмем одно лишь русское искусство, - этих ценных и неутомимых работниц, изо дня в день, из года в год плетущих всё то же излюбленное кружево, избравших какую-либо скромную   п р и к л а д н у ю   часть художественного ремесла и ее культивирующих с неистощимой любовью, с завидным постоянством, без каких либо падений и отчаяний, но как плетут кружева – ровно, неторопливо и без конца... Поленова, Лагода-Шишкина, Шпак-Бенуа, Якунчикова, Линдеман, Кругликова, Сомова-Михайлова, Богуславская, Остроумова-Лебедева... все они отмечены чуткой культурностью, часто – просмотрим хотя бы мастерские работы Остроумовой – поражают глубокой душевностью, изощренностью художественного             т а к т а, но главное – в чем основные чары женского творчества и в чем его вечная слабость -  д у х о в н о й   т и ш и н о й, точно искусство – не страсть и не кровь. Вот перед нами «Дворцовая набережная» или «Улица в Баку», далее «Большой Канал в Венеции», еще далее  «Тахо у Толедо» - всюду вы видите то же тонкое мастерство, тот же высокий вкус и ту же   р о в н о с т ь, точно рука художницы не пишет, а умно и любовно плетет – все кружева, кружева и кружева...

В эпохи мужественные и насыщенные пафосом женское творчество, стиснутое велениями, достаточно суровыми и жесткими – к благу для художественных судеб и к собственному счастью, - укладывается в должные рамки и не выходит на арену чистого творчества, между тем, как в бескрылые времена упадка, идейной расслабленности художницы вдруг получают роковую силу и возвышаются до роли вершителей художественных судеб; так было в эпоху Лебрен и Кауфман, и так же было еще недавно, даже есть сейчас в русском искусстве. Однако мы поостережемся утверждать решительно: сейчас эпоха сентиментальная и ничтожная, потому женское творчество может существенно влиять на художественные судьбы; напротив, мы скажем так: в наше время русские художницы зачастую поражают высотой и размахом своих дарований, но не   о т н о с и т е л ь н а я   ли это высота? Не объясняется ли выдающаяся роль художницы в современной русской живописи в значительной мере идейной ничтожностью нашей эпохи?

В самом деле, вглядимся пристально представленных здесь Серебрякову и Ходасевич; эти две художницы достаточно типичны  как представительницы двух важнейших течений русской живописи. В последнее время каждое новое произведение Серебряковой вызывало восторженный гул. Более того: например, «Крестьянки в поле» положительно играли роль  «гвоздя» выставки, где обильное число номеров выставили: Яковлев, Лансере, Петров-Водкин, Кустодиев и другие славные имена русской школы. Разгадка была в   ж и в о й    ц е л ь н о с т и картины Серебряковой – но таково женское искусство     в с е г д а. Ничего слишком вымученного и напряженно-трудного, как работы Сомова или Петрова-Водкина, ничего слишком легкого и фантастичного, как работы Яковлева или Судейкина, напротив – здесь всё трезво, ровно и старательно. Не слишком трудно и отвлеченно, но и без дерзости и насмешки гения – такова извечная сущность женского творчества. Вглядимся же в самые   м а з к и    Серебряковой: они ровны и любовно-осторожны; и лицо, и руки, и небо, и траву пишет умелая рука с одним и тем же ровным подъемом, с одной и той же безмятежной верой в правоту своего искусствопонимания, все тем же старательным и любовным мазком... Да ведь так плетут кружева, разве так создаются картины?

Валентина Ходасевич в своих   п р и с т у п а х    к искусству ничем не отличается от Серебряковой, как не отличается от них, предположим, Делла-Вос-Кардовская, Гончарова или Киселева, - разница лишь в гибкости дарований и в учителях. Серебрякова  «верует»  в Венецианова  и Сомова, а Ходасевич в Сезанна и Кончаловского – вот и всё. Различие между художницами получается лишь от различия учителей, в коих они   в е р у ю т,  веруют же они   о д и н а к о в о, - одинаково безусловно, чутко и покорно. Отсюда вечная  ц е л ь н о с т ь   женского творчества. И сейчас, когда русское искусство в высшей степени надломлено, обескровлено  противоречивыми исканиями и прозябает в безысходном тупике, - сейчас женское творчество радостно поражает: да вот она -                гармония и цельность, да вот она  -  к р е п к а я    в е р а!

Но это обман; здесь нет драгоценной веры, о которой тщетно гадаем теперь мы – художники, здесь нет непреклонной страсти к непонятной и нездешней жизни, которую мы именуем – искусство; нет, здесь простая и понятная любовь к нашей жизни и к искусству, как к делу,  у к р а ш а ю щ е м у    эту жизнь. А если так, то почему не осознать спокойно и ясно: да, сама природа, явно больше оберегая их – художниц, вложила в них большую  меру жизненной трезвости, спокойной рассудительности и смиренной покорности. Так позавидуем же им, их райски-ясному, детски-бесхитростному ремеслу – мы, которым неумолимая тяга к творчеству несет и страсть, и кровь, и смерть.